ПИСЬМО ПЕРВОЕ

Кинешма, декабря ... 1874

Любезный друг!

Уязвлено мое сердце, о чем и спешу тебе поведать. 

Гостил я днесь в имении соседа, милейшего Александра Николаевича, мирового судьи, да и узрел на столе в его кабинете свежий нумер «Отечественных записок». Польстился прочесть, ибо страницы были уже разрезаны, а одна из статей отчеркнута, вероятно, рукою хозяина. Так-то и довелось мне узнать, что матушку Митрофанию сослали в Сибирь! 

Ведомо ли тебе, что я знаком с нею? Она - урожденная баронесса Розен, батюшка служил на Кавказе под началом ее отца-генерала. Могло ли что сладиться между нами в юности – не в моих летах гадать, впрочем, пути наши врозь, и переписка сошла на нет. 

Ходили слухи, что предрек ей святой старец: «Будешь править двумя жезлами»! Так и вышло: стала она игуменьей Серпуховского монастыря да начальницей института для девиц. И вот оказия! – процесс, да какой громкий! Бывшую фрейлину за мошенничество судят! За подложные векселя в миллион рублей! Знаменитый адвокат зовет ее "волком в овечьей шкуре", покровители отворачиваются с черствою холодностью. А я места себе не нахожу, все вспоминаю ее прежней – лицо ясное, в глазах серо-голубых - воля и ум незаурядный…

ПИСЬМО ВТОРОЕ

Кинешма, декабря ... 1875

Сердечный друг!

Помнишь ли мое сокрушение о судьбе баронессы Розен? Вообрази, спустя год в тех же «Отечественных записках», тоже в ноябрьской книжке, читаю комедию «Волки и овцы» и узнаю в ней историю, которую тебе сказывал! 

Былая любовь моя выведена под именем помещицы Мурзавецкой. В губернии она славится благочестием, но преследует богатую вдовушку, дабы женить на ней беспутного племянника и завладеть имением! В ход пускаются фальшивые векселя. Впрочем, за вдовушку вступается влиятельное лицо, а пристыженная Мурзавецкая радехонька, что ее под суд не отдали. 

Занимательное я приберег напоследок: комедию сию сочинил мой сосед, мировой судья! То-то он держал на столе тот злополучный нумер «Отечественных записок»! Я слыхивал, что Александр Николаевич балуется сочинительством, с актерами водится, а теперь буду знать и про то, как жизнь театральной пиесой становится! 

P.S Забыл упомянуть, что выведена в комедии прелюбопытная особа - девица Глафира. Выглядит овечкой, но исхитряется женить на себе закоренелого холостяка Лыняева. Тут-то и вспомнилась мне история одного старого приятеля…

P.P.S Прости, не удержался - съязвил. Кланяйся супруге! К твоему счастью, на вымышленную Глафиру она ничуть не походит. 

 Нижний Новгород, 8 сентября 2005. Мастерская Петра Фоменко на сцене театра «Комедiя»: «Волки и овцы».

Глафира. Вы не смотрите, что я скромна, тихие воды глубоки, и я чувствую, что если полюблю...

Лыняев. Ой, страшно! Не говорите, пожалуйста, не продолжайте.

Глафира. Но с вами я ничего не боюсь.

Лыняев. Не боитесь?

Глафира. Нисколько. Вы меня увлекать не станете, да и увлечься вами нет никакой возможности.

Лыняев (обидевшись). Но почему же вы так думаете?

 В его костюме даже подьячий смотрелся бы франтом, он же - трогателен, но нелеп. Слегка скрашивает положение шляпа, придающая ему сходство с Эркюлем Пуаро. Впрочем, Лыняев, хоть и пытается в одиночку распутать дело о фальшивых векселях, с Пуаро не знаком – тот появится на свет в следующем веке. Зато актер Юрий Степанов соединяет беззащитность маленького человека из русской классики с эксцентричным очарованием коротышки-детектива. 

 Он семенит прочь… Глафира, приподнявшись в плетеном гамаке, смотрит вслед… Пыхтение, треск, топотанье – он возвращается ухарской походкой и протягивает ей яблоко. Красное, дразнящее… Жертва соблазняет хищницу! 

 Глафира тихонько смеется, откидывая гладко причесанную головку – легконогая Артемида-охотница, в колчане ее позвякивают точеные палочки для кружевоплетенья. Недаром у Даля: «Подпустить коклюшку - придумать обман». 

 Обольстительные слова сцепляются в паутинку, куда ни побеги – опутан. 

Глафира свирельным голоском на все лады повторяет «Михайло Борисыч!», и он покорно трусит - овечкой за флейтой аркадского пастушка. В следующем акте они поженятся. 

 В постановке Петра Фоменко нет тяжеловесности, что приписывают Островскому: солнечная прозрачность парка, трепещут занавески, лампы мерцают под абажуром, радостно звякают чашки, серебрятся женские голоса (поют Гурилева - «Ласточку сизокрылую», мурлычут вслед за Варей Паниной «Как хорошо…»)

 Все играют: волки лениво копируют овец, а те воображают себя хищниками. Вдовушка (П. Кутепова) порхает по комнате с портретом мужа, порываясь спрятать его то под крышку фортепиано, то под диван – маленький бунт рыжеволосой жеманницы, прелестно непоследовательной, нежной, но хваткой. Женатый Лыняев вдруг хватает в охапку сразу нескольких женщин, приподнимает с залихватской удалью пропащего человека. Мурзавецкая трогательно хрупка, но сколько властной ленцы в ее голосе, как небрежно она изображает святость - нет смысла стараться, и так поверят простодушные овцы. 

 Все катится к развязке: доверчивые сваляют дурака, коварные тактики уступят хитроумному стратегу. Что же делает спектакль таким светлым? Игра. Кто же в выигрыше? Те, кто любят. Смешной холостяк Лыняев женился не по ошибке, а по любви. Беззащитная вдовушка спряталась в объятиях любимого. Овцы целы, а волки сыты – ах, какую же тонкую и умную историю сочинил Александр Николаевич! И какой честный спектакль поставил Петр Наумович, недаром он говорит, что «правда театра более истинна, чем правда жизни».