…Я люблю весеннее небо,
Когда только что прошла гроза.
Это твои глаза.

В. Курчавов

Молодой поэт, рано умерший друг Шостаковича, именно таким знал создателя трагических симфоний – всегда юным Флорестаном, "очарованной душой", как называли его друзья. На протяжении многих лет, да что там, - всю жизнь Дмитрий Дмитриевич оставался тем мальчиком, который смотрит на нас со своих первых фотографий – тот же хохолок, те же очки и… глаза, ясные, как "весеннее небо". Он обладал незаурядным чувством юмора и мог, как ребенок, хохотать над удачной шуткой. Но порой эта мальчишеская смешливость перерастала в едкую сатиру, а повод, к несчастью, находился очень часто. Тогда, наверное, на ясное небо его глаз набегала грозовая туча и разражалась искрами молний, а в музыке это выливалось во что-то особенное…

Книга Саши Чёрного прошла цензуру и была издана в СССР, но музыка Шостаковича проявила в стихах совсем иной смысл – получалось, что разоблачали они не царизм, а Советскую власть и "её бредовую идеологию". Всё же, вечно юный хулиган, по подсказке певицы, нашёл выход, и под "Сатирами", кроме "посвящается Галине Вишневской", в скобках появилось - "Картинки прошлого". Молнии его глаз ослепляли - Шостакович был доволен и едко смеялся: "…вроде фигового листка, прикроем их срамные места…".

21 марта 2006 г на последнем концерте фестиваля, посвящённого 100-летнему юбилею композитора, "Сатиры" прозвучали снова. Людмила Рубинская, как когда-то Галина Вишневская, вместе с композитором открыто смеялась над обывательской пошлостью, над убожеством окружающей жизни. Её глаза искрились и пронзали насквозь зрительный зал. И произведение было понято – оно как бы повернулось к нам новой гранью, показало более тонкие и глубокие пласты, созвучные сегодняшнему дню.

Иногда его взгляд становился напряжённым, каким бывает небо в зной. Тогда сквозь череду безмятежных и гротескных композиций проступала музыка глубоко драматичная, "полная виртуозного размаха" - Вторая соната для фортепиано… Она рождалась трудно, "только маршеобразная тема первой части, близкая "теме нашествия" из Седьмой симфонии, возникла сразу". "Внешне у меня сейчас всё плохо, трудно жить, не устроен… А внутренно – как будто хорошо. <…> У меня, когда я не работаю, непрерывно болит голова, вот и сейчас болит. <…> Не пишу музыку. Соната – это мелочь, экспромт. Кажется, у меня сейчас действительно пауза…"

Сохранился черновик – весь в "перечеркиваниях" и поправках, с незаконченной фугой. Создавалось интересное, неоднородное по языку произведение – драматизм первой части оттенялся холодной экспрессией второй и лиризмом третьей. Первое публичное исполнение разочаровало многих музыкантов. В этот раз – на фестивальном концерте - всё было иначе – под чуткими и сильными пальцами Беллы Альтерман возник образ блокадного Ленинграда, и леденящий дух времени волной звуков хлынул в зал.

В годы кризиса пародия на действительность отражалась в зеркале его глаз, только не всем суждено было её увидеть, и поэтому, порой, его музыка воспринималась как нечто поверхностное. "Банальной стилизацией" стали в 1956 году и "Испанские песни". Сегодня исполнители воспринимают этот цикл по-иному: "Здесь всё очень умно - много разных отсылок, есть скрытые пародийные моменты. (Шостакович не мог без пародии, даже когда страдал или мечтал.) Композитор создал своеобразную стилистику – очень тонкую и изысканную, но сказать, что это Испания нельзя. Возможно, так композитор чувствовал поэзию, или таким было внутреннее звучание его души, ломающееся, словно воплощённый в "песнях" ритм".

С возрастом человек снова приобретает ту непосредственность в восприятии мира, какой обладал в детстве, и тогда, за стёклами очков, в его "ясных, как весеннее небо, глазах" можно увидеть пережитое…