Концерт в Большом зале Санкт-Петербургской академической филармонии

19 марта 2012 г.

Приверженец стариной музыки, покинувший свой уютный камерный мирок и оказавшись вдруг в рассчитанном на полторы тысячи слушателей филармоническом зале, чувствует себя Маленьким принцем из сказки Антуана де Сент-Экзюпери. Помните, что повергло гостя с астероида В-612 в культурный шок? Привыкший холить и лелеять единственную розу, принц растерялся, увидев простирающийся до горизонта цветочный сад. Музыканты-аутентисты необычайно трепетно относятся к выстраиванию программ. Концерты старинной музыки всегда концептуальны: это либо портрет эпохи, либо вечер, посвященный одному композитору…

Конечно, можно, образно говоря, «разбить сад» (устроить фестиваль старинной музыки), но каждый «цветок» там все равно останется уникальным – он будет бережно обнесен оградой, накрыт стеклянным колпаком и снабжен бирочкой с латинским названием. Оказавшись в «музыкальном мегаполисе», житель «сельского предместья» (с легкой руки оркестра Pratum Integrum старинная музыка теперь прочно ассоциируется с некошеными лугами и засеянными полями) испуганно прижимает к сердцу свою виолу да гамба с жильными струнами и восклицает: «Неслыханное расточительство! Зачем вам два таких разноплановых шедевра в одном концерте? Пятая симфония Шостаковича на сцене Филармонии, носящей имя автора произведения – что может быть аутентичнее? Да, понятно, вам непременно нужно воздвигнуть небоскреб из двух отделений. Но, помилуйте, причем тут скрипичный концерт Брамса?..»

Протиснуться по лестнице и пробраться в свою ложу удается с огромным трудом. Слушатели сидят и стоят даже там, откуда при всем желании можно увидеть разве что кончик смычка музыканта с последнего пульта. С балконов над сценой гроздьями свисают студенты. В голову невольно приходят мысли: «Вот она, формула аншлага! Хороший зал в культурном центре города, рядом с Русским музеем. Плюс Заслуженный коллектив России академический симфонический оркестр Санкт-Петербургской филармонии. Плюс любимый всеми интеллигентнейший дирижер Юрий Темирканов. Плюс скрипач-виртуоз Борис Белкин (стоящее на афише в скобочках примечание «Бельгия», безусловно, увеличило очередь в кассу еще на несколько метров). Плюс программа, способная привести в восторг и пылких романтиков, и патриотов-ленинградцев. Итого: гарантированный успех».

Беда в том, что не всем нравится, бессмысленно перебирая кнопки на телевизионном пульте, смотреть подряд мелодраму и историческую хронику. Брамса слушать отчаянно не хотелось. Вернее, хотелось, но когда-нибудь в другой раз. В советские времена было принято заставлять людей покупать в нагрузку к билетам на дефицитный спектакль ворох совершенно не нужных им «художественных нагрузок». Похожая ситуация сложилась и теперь.

Душа была готова к тому, что по ней сегодня пройдут тоталитарными сапогами медные духовые, что ее пронзят иголками навязчивого страха тремоло струнных… Степень внутренней чувствительности была «отрегулирована» соответствующим образом – чтобы сердце плакало кровавыми слезами, но все-таки не разорвалось бы от боли. И в этом состоянии «местного наркоза» придется почти час слушать Брамса! Может быть, стоило прийти ко второму отделению?..

Ю. Темирканов выходит на сцену и встает за дирижерский пульт. Первый лаконичный жест рукой – и внезапно всё вокруг перестает существовать! Исчезает переполненный зал. Исчезают многочисленные телекамеры и микрофоны. Исчезает недоверие. Хочется целиком превратиться в слух. Неторопливая, очень пластичная фраза, сыгранная струнными и духовыми в унисон, предрекает, что сейчас состоится разговор о чем-то неимоверно важном и, возможно, глубоко личностном.

Масштабное оркестровое вступление напоминает пролог к древнегреческой трагедии. В музыке ощущается накал, напор – это созидательная энергия. Когда торжественные аккорды стихают, из тишины вырастает красивейшая и нежнейшая тема. Четыре «застывших» «хоральных» такта – и вновь льется мелодия, которой невозможно налюбоваться. Внезапно краски сгущаются, появляются щемящие хроматические интонации – и вот вступает солист. В настойчивом пунктирном ритме чувствуется эпическая мощь. Борис Белкин подобен античному оратору. Блестящая виртуозность и при этом выразительная декламационность – редкое сочетание.

Сочинение Брамса необычайно «мужественно» по своей природе, поэтому жестковатый иногда звук скрипки не вызывает протеста. Концерт – жанр, предполагающий состязание солиста с оркестром. Б. Белкин «выходит на ристалище» во всеоружии. Брамс сочинил сложнейшую скрипичную партию, это своего рода «энциклопедия скрипичной техники». Но задача-максимум для исполнителя заключается отнюдь не в том, чтобы безупречно сыграть двойные ноты и аккорды, одолеть труднейшие пассажи, грациозно вписать в ткань оркестровой партии замысловатые ритмические фигуры. Гораздо важнее создать убедительный художественный образ. Слушая решительную игру Б. Белкина, восхищаясь обрушивающимся на слушателей мощным бурлящим водопадом скрипичных звуков, понимаешь: этот витязь готов сражаться до конца.

Как известно, «один в поле не воин». Тем не менее, сольная каденция первой части оставила фантастическое впечатление. Начиная с шестнадцатого века, композиторы оставляли в конце своих вокальных и инструментальных пьес место для импровизации, чтобы музыканты могли продемонстрировать мастерское владение исполнительской техникой. Позднее, примерно с середины девятнадцатого века, каденция перестала быть импровизационной и начала напоминать «протокольное интервью», во время которого говорящий должен строго придерживаться заранее утвержденного текста. В распоряжении современных скрипачей, исполняющих концерт Брамса, имеются две готовые каденции, обе необычайно виртуозные: Й. Иоахима и Ф. Крейслера. Б. Белкин предпочел каденцию Йожефа Иоахима – друга Брамса, для которого как раз и был написан Ре-мажорный концерт. Скрипка, звучащая на фоне безмолвствующего оркестра, вовсе не казалась одинокой. Маленький хрупкий инструмент неожиданно заговорил полифоническим языком и оказался способным на удивительную мощь. Яркий, насыщенный звук заполнил собой весь зал.

Во вступлении ко второй части покорила колыбельная гобоя. Смолк шум дневной суеты – и зазвучала страстная скрипичная серенада. Как должен быть счастлив человек, который может так смело и открыто говорить о своих чувствах! Пальцы музыканта взмывали вверх по грифу и стремглав возвращались обратно. Казалось, в зал стремительно ворвался свежий весенний ветер, настежь распахнув все окна!

И вот – финал. Солист и оркестр, щедро используя всю палитру тембровых красок, словно пытались вовлечь слушателей в феерическую пляску. Чем не еще один «Венгерский танец»?.. Кстати, первый исполнитель Ре-мажорного концерта, Й. Иоахим был венгром. Скрипка Б. Белкина звучала горячо и темпераментно. Казалось, смычок сейчас заискрится! Лихо преодолев последние пассажи, солист победоносно сыграл заключительные аккорды и был награжден бурными овациями.

Слушать пятую симфонию Шостаковича после пышущего здоровьем и радостью концерта Брамса – все равно, что читать похоронку после дружеского застолья. В начале обоих произведений звучит пунктирный ритм. Но почему совсем недавно, в первом отделении, нас охватывал восторг, а теперь душа цепенеет, скованная леденящим страхом? В репликах струнных – одновременно безапелляционное обличение, страх, подозрение и готовность отречься от только что сказанного («А мы что? Мы ничего… Это вообще не мы…» - трусливо звучит оправдывающееся пиццикато виолончелей). Буквально нескольких тактов хватает для того, чтобы перенестись в 1937 год. Хочется спрятать голову в плечи и съежиться. Атмосферу времени Большого террора очень верно передал Осип Мандельштам: «Мы живем, под собою не чуя страны…»

Лирическая тема, появляющаяся у скрипок – словно призрак человека, некогда счастливого и уверенного в завтрашнем дне, а теперь оказавшегося за решеткой по ложному доносу. Мелодия тянется и тянется, как вереница безрадостных дней в исправительно-трудовом лагере. До чего же зловеще может, оказывается, звучать фагот! Недаром именно Фаготом Булгаков назвал одного из персонажей дьявольской свиты… Расстрельные списки составлены, приговоры вынесены. Бьются в конвульсиях, молят о помощи трепетные темы в высоком регистре, отчаянно пытающиеся если не выжить, то хотя бы сохранить человеческий облик перед лицом неминуемой гибели. Аккорды заупокойного хора. Души покидают бренный мир – воспаряет к небесам бесплотная флейтовая тема. А дальше начинается адская пляска фортепиано (почти «Трепак» из «Песен и плясок смерти» Мусоргского!), беспардонный шабаш…

Очень символично слушать Пятую симфонию именно в Санкт-Петербургской (бывшей Ленинградской) филармонии – в том самом зале, где она впервые прозвучала 21 ноября 1937 года.

Юрий Темирканов обходится без театральных размашистых жестов. Большую часть времени он вообще дирижирует одной рукой. Тем не менее, контакт между ним и оркестрантами удивителен. Музыканты, от первого до последнего пульта, пронизаны единым импульсом, чутко следят за развитием драматургии, с готовностью реагируют на малейшее изменение мимики дирижера.

Пятая симфония чрезвычайно кинематографична. Постоянно происходит смена планов: общественное – личное. Оркестранты – полноправные участники происходящего. Они прекрасно понимают, какую роль исполняют в каждый конкретный момент: перед нами то остервенелые участники партсобрания, то оголтело орущая толпа, то равнодушные обыватели. А иногда, на какой-то краткий миг, вдруг возникает ощущение соборности… Юрий Темирканов тоже входит в образ. Например, во время барабанного боя в первой части симфонии дирижер надменно поджал губы и стал похожим на главнокомандующего фашистской армии, принимающего парад (чем не Полководец, продолжая аналогию с Мусоргским!)

Хорошее лекарство от страха – ирония. В насмешливом Allegretto (вторая часть симфонии) Шостакович саркастически изображает «парадный фасад» эпохи. Здесь и радостный стахановский труд, и пионерские марши, и мечты о светлом будущем… В разгар оркестровой свистопляски вдруг появляется поражающая своей неуместной инфантильностью тема – заискивающе, лицемерно, приспособленчески звучат глиссандо скрипок. Им поддакивают флейты…

Если вам доводилось бывать на Бутовском полигоне в Москве, вы наверняка знаете, что это такое – боль, застывающая комом в горле, повисающая в воздухе немым криком. Третья часть симфонии, Largo – плач по десяткам тысяч мучеников тоталитарного режима. Возможно, существует более страшная музыка – но она уже за пределами болевого порога. Ю.Темирканов молитвенно складывает руки, затем несколько тактов беззвучно «качает органные мехи». И лишь после этого из тишины возникает первая фраза – действительно, органная по своей бесконечности. Каплями росы на засохшую землю упали «слезы» арфы, и полилась, прорываясь сквозь сковавшую сердце коросту, трепетная флейтовая мелодия. В этот момент дирижер словно бережно выводил на холсте тонкой кисточкой какие-то очень дорогие ему черты, оживляя их в своей памяти. А затем возникло ощущение исповеди – оркестр изливал свою боль, рассказывал обо всех пережитых народом ужасах и отчаянно молил: «Пусть подобное никогда не повторится!»

Над эзоповым языком финала симфонии музыковеды бились не одно десятилетие. Что перед нами? Агония или победа? Ликующие крики или тревожный набат колокола? Трактовка Ю. Темирканова не оставила сомнений: дорогой ценой досталась эта «радость». Не от счастья, а от нестерпимой боли кричит народ. В советских исправительно-трудовых лагерях заключенных, стоящих на морозе, заставляли по несколько часов подряд петь «Интернационал». Некоторые не выдерживали и падали. Тогда двоих-троих человек расстреливали, чтобы «вдохновить» тех, кто еще держался на ногах. Именно такова «радость» финала Пятой симфонии – вымученная, выбитая дубинками.

Симфония Шостаковича в исполнении филармонического оркестра под управлением Ю. Темирканова заставила еще раз пережить и переосмыслить наше не столь давнее прошлое. Каждая нота была выстрадана и продумана.

После концерта одна пожилая женщина сказала другой: «Эта музыка показывает жизнь в ту эпоху такой, какой она была на самом деле. Можно ничего не читать и все равно понять…»

Как ни странно, во многом именно скрипичный концерт Брамса обострил идею симфонии Шостаковича, сделал ее более выпуклой, помог создать яркий драматургический контраст. Нельзя начать оплакивать потерю, не поняв, что же именно мы потеряли. Нельзя начать сопереживать сломленному художнику, не прочувствовав, что творить можно не только в атмосфере страха и прессинга. Такие полярные музыкальные шедевры вдруг сомкнулись и образовали органичный диптих. Сколь мудро поступил Ю.Темирканов, объединив в одной программе скрипичный концерт Брамса и Пятую симфонию Шостаковича!